Весенняя городская сказка-круговорот

из цикла «Сказки Нового Века»

 

 

 

        Серьга сорвалась – и вниз с балкона.

Была она продолговатая, прозрачная, как слеза.

Горный хрусталь.

А теперь взяла и выскользнула из уха хохочущей Лёли, несколько раз сверкнула на лету – и ввинтилась в жидкую весеннюю грязь. Да так глубоко, что лишь кончик дужки торчал. Сколько ни искали – не нашли.

 

Каркалия Каркловна с интересом наблюдала за происходящим. Люди внизу казались маленькими, беспомощными: топчутся, вглядываются в лужи, ковыряют палкой раскисшую тропинку.

Пошумели, повздыхали – ушли.

Каркалия Каркловна взлетела, покружилась, устроилась веткой ниже, потом – ещё ниже; затем перебралась на самый последний обломанный сук, как раз над местом недавнего происшествия. Моргнула, каркнула для порядка, глянула туда-сюда: тихо. Порхнула на землю, покачала крыльями, сделала шажок-другой-третий…

– Смотрите: ворона! – донеслось сверху. – Никак, за серьгой пожаловала, зараза. Кыш-кыш! Чем бы кинуть?

Чем кинут, Каркалия Каркловна выяснять не стала. Она ловко ухватила клювом серебристую дужку – и взвилась с добычей в мгновение ока.

– Смотри, смотри – понесла! – восторженно завопили с балкона весёленькие гости. – Смотри, Лёлька, ворона твою серьгу нацепила! Эге-гей! Зиме конец!

Хрустальная капля пронзила весенний воздух – и поминай, как звали!

 

 

В большом гнезде на высоком тополе шли приготовления: заселялись. Зять Каркашкин и дочка Кариша утыкивали сучки и щепки в прошлогодние плетушки, чтобы было покрепче и поуютнее.

Ожидалось потомство.

Каркалия Каркловна важно опустилась на соседнюю ветку, слегка помахивая-подразнивая блескучей добычей.

– Кар-кар-Каркловна, что это за ерунда у вас? – подивился зять Каркашкин. – Не тёща, а кар-р-рикатура! Вы бы лучше чего полезного притащили, кар-р-ркас укреплять, о внуках подумали, о кар-каррапузиках!

Но Кариша была другого мнения.

– Ой, мама! Кра-кра-кр-р-расота! – завопила она, подлетая к матери. – Пр-р-росто кар-р-ртинка! Дайте покр-р-расоваться!

Каркалия Каркловна возражать не стала, тем более что у неё был занят клюв. И отдала серьгу Карише.

А зять – что с него взять? – болван.

Кар-р-рлик.

Кариша и думать забыла о потомстве. Серьга полностью поглотила её внимание. Она играла с ней, любуясь заманчивым блеском; безуспешно пыталась прицепить к перьям, к хвосту.

– Кар-кар-карракатица! – сердился на неё Каркашкин. – Вся в мамашу, старую кар-р-ргу! Работай-ка, кар-р!

Никакого внимания к птичьей красоте.

 

На толстой ветви старого дуба по вечерам собирался высший слёт. Самый высший – выше, уж точно, некуда. Сидели, вниз таращились, обсуждали видимое: как дуры-собаки лаются, как ненавистные кошки по помойкам шастают, как люди суматошно носятся – туда-сюда, туда-сюда!

Беспокойные создания.

А вот и гордая Кариша показалась: серьга в клюве – красота!

– Очень вам идёт, – похвалил облезлый старичок Каркыч, известный своим редким умением лаять по-собачьи. – На каррамель похоже.

– Это кар-р-рбункул? – поинтересовалась толстая Карла, живущая над ломбардом. – Сколько кар-р-рат?

Но Кариша лишь помотала головой: что ответишь с серьгой в клюве?

– Посмотрите-ка вон на тот кар-р-рниз! – завопил вдруг молоденький взъерошенный Карик. – Вон кот голубей подкар-р-рауливает, сейчас вцепится – и кр-р-ранты!

– Кар-кар-карраул! – дружно закричали вороны.

И Кариша с ними. Ну, как тут удержишься?

Только серьга-то из клюва и выпала.

И прямо на бродячего пса Шкелета, что пригрелся на солнышке у старого дуба. Упала, зацепилась дужкой за колтун под левым ухом.

Шкелет вскочил, башкой затряс. А серьга крепко сидит.

Кариша всполошилась, налетела на Шкелета, закаркала.

Старичок Каркыч тоже полаял для порядка – да что уж теперь?

Облаять Шкелет и сам может.

 

Стал Шкелет жить-поживать с серьгой под ухом. Вреда от неё никакого – так, звякнет иногда. Зато – красота! Дамы это сразу оценили: и помойная лайка Таська, и ларёчная овчариха Жулька. И даже Оля, болонка из многоэтажки.

– Какой это вы с серьгой элегантный, – говорит, – тяв! Прямо мастино-неаполитано!

– Да, – отвечает Шкелет, – не гав-гав-говядина, конечно. А, тоже – вещь.

Но вредная Олина хозяйка подскочила, зафукала, всю куртуазность беседы расстроила.

Потащился Шкелет пропитания искать. На помойки поздновато уже: там бомжи всё повымели. Потрусил к ларькам.

На задворках ларька мужик сидит на ящике, шаверму уплетает. Шкелет носом потянул: вкуснотища! Тихонько слева прошёл, потом – справа протиснулся.

– Э-э, – говорит мужик, – собачатина! Иди, брат Собакин, угощу.

Шкелет осторожно подобрался поближе, замер на безопасном расстоянии: если мужик за шерсть ухватит – выдраться, пожалуй, можно.

Тут мужик серьгу-то и углядел.

– Ого! – говорит. – Золото-брильянты! Давай, брат-мохнат, меняться. Ты мне – побрякушку с уха, я тебе – полжратвы.

Пришлось Шкелету рискнуть. А без риска – что ж?

Кто не рискует, тому шавермы не видать.

Зажал мужик серьгу пальцами, а Шкелет шаверму – голодными зубами. Дёрнулись в разные стороны. Остался мужик с серьгой, а Шкелет со жратвой убежал.

Никто не в обиде.

Повертел мужик серьгу, поразглядывал. Не брильянты, конечно.

Но дочке подарить можно.

Дочка его, Маечка, очень всё блестящее любила. Маленькая ещё такая.

Пошёл мужик к дочке в гости.

 

– Явился! – фыркнула бывшая тёща, открывая дверь. – Эй, Анжелка, там твой секондхенд пришёл – га-га-га!

– Руки мыть! – рявкнула бывшая жена Анжелка, медицинский работник. – В микробах к ребёнку не допущу!

Мужик скинул куртку, ботинки и в носках прохлюпал в ванную, оставляя на вылизанном линолеуме мокрые следы.

– Господи, – пыхтела Анжелка, глядя на стекающую с его рук мыльную воду, – грязи-то, грязи!

Зато дочка Маечка очень обрадовалась.

– Папуся! – зажурчала она, тычась носом в его колючую щёку. – Ты совсем пришёл? Совсем-совсем-совсем?

Мужик только вздохнул и уронил в дочкину ладошку хрустальную слезинку.

– Ой, капелька! – обрадовалась Маечка. – Капелька-капелька! Твёрдая капелька!

– Спать пора! – прогнусавила в дверную щель вездесущая тёща. – У ребёнка режим! Понимать надо!

Пока она ворчала, в Маечкину комнату прошмыгнул полосатый котишка в красном, против блох, ошейничке – и юркнул под кровать.

Мужик поцеловал дочку, ушёл.

А котишка вылез из-под кровати и призадумался: чего бы здесь такое устроить? Как бы побезобразничать?

– Котя! – обрадовалась Маечка. – Иди сюда, у меня подарок!

Она схватила котишку самым бесцеремонным образом и прицепила к ошейнику серьгу-капельку.

В это время явилась строгая бабушка и стала Маечку укладывать спать.

А котишку из комнаты выдворили – антисанитария!

Тут-то он и обнаружил, что входная дверь приоткрыта.

Выглянул любопытный котишка на лестницу, потянул воздух розовым носом – и назад: страшно! Но и интересно же!

Опять просунул котишка голову в щель, потом лапу выставил, потрогал холодный бетонный пол; потом сделал осторожненько шажок-другой-третий…

Внизу что-то застучало, наверху что-то зашумело, по лестнице рвануло сквозняком – и квартирная дверь захлопнулась.

Так громко, так страшно!

Котишка подскочил от ужаса – и, хвост трубой, припустил вниз по ступенькам.

Р-раз! – и он в подъезде. Два! – и уже на улице.

А там – весна!

Грязь под ногами чавкает, с крыши капель капает, в синем небе звёздочки мельтешат.

И вороны полоумные каркают.

Как домашнему котишке не обалдеть?

– Ты хто? – услышал он вдруг сиплый голос. – Не местный?

Котишка вздрогнул, оглянулся.

Ободранный дворовый кот Кыша навис над ним чумазой образиной, с подозрением обнюхивая.

– Фу! Мыло, нафталин, йогурты! Ты квартирный, что ли? – презрительно поморщился Кыша. – Арестант?

Слыть арестантом котишке не хотелось: стыдно чего-то.

– Нет, – небрежно муркнул он, – я, так… беглый.

Кыша уважительно кивнул:

– Тогда – другое дело. Тогда бить, наверно, не будем. Тогда, добро пожаловать в наш свободный двор, товарищ! И от оков тебя избавим…

Кыша ловко вцепился зубами в красный котишкин ошейничек: р-раз! – и свобода.

Серьга-капелька скатилась с разорванной ленты и затерялась в целой луже таких же весенних капель.

 

– Безобразие! – ворчал, открывая дверь, старый почтальон Филин. – Лужа у самого подъезда! Не пройти – не проехать! На телевидение, что ли, каждый раз звонить…

 

Наутро угрюмая дворничиха Раиса взяла метлу и стала разметать лужу: шур-шур, шур-шур! Влево-вправо, влево-вправо…

– Мокро им, – бурчала Раиса, – избаловались! Весна им не ндравится! Разве ж весной сухо бывает? Оттого и мокро, что тает. Простых вещей понять не могут. Учат их, учат, мозги буквами-цифирями набивают – и всё без толку, всё без толку… Наступит лето – будет сухо вам, дождётесь.

Так ворчала-бурчала – всю лужу и размела. Осталась на асфальте лишь серьга-капелька. Подхватила её метла, подбросила…

И повисла капелька на голой ветке.

В чаще дремлющего сиреневого куста.

Месяц прошёл. Другой пролетел. Третий подкрался, дохнул на город забытыми ароматами. Распустились на сиреневом кусте нежные цветочные гроздья.

 

Шла Лёля домой, остановилась возле подъезда, вдохнула влажный, с горчинкой, запах. А потом поднялась на цыпочки, нагнула ветви и сорвала душистую сиреневую кисть. Стала счастливые цветики искать – пятилистнички.

И к ней на ладонь вдруг скатилась хрустальная капелька.

Её серьга.

 

 

 

Санкт-Петербург, 2001-2003 гг.