закулисная сказка

 

 

 

        Откуда появился в театре домовёнок – никто не знает, откуда берутся домовые вовсе неведомо. Некоторые говорят, что выводятся они из свалявшейся пыли и грязи под кроватями – неправда это: не знаешь точно, зря не болтай.

А в театре вообще никаких кроватей нет. Разве что ненастоящие, понарошечные – для спектакля.

 

– Ого, – пробурчал себе в усы дедушка-домовой Суфлёр Суфлёрыч, вертя малыша во все стороны и любовно разглядывая, – пополнение прибыло!

К слову сказать, домовой в доме должен быть один, куда больше-то? Есть дом – есть домовой, есть этому дому хранитель: живи себе да за порядком следи.

Другое дело – театр, тут сложности: пока одни актёры на гастроли ездят, другие в это время в родных стенах представление дают. Как хочешь, так и разрывайся, хранитель!

Тут одним домовым не обойтись.

Дедушка Суфлёр Суфлёрыч любил приговаривать «Театр – это не стены, театр – это чудесный шатёр!» Потому что создаётся он волшебством спектакля, из звука, света и актёрской игры.

И шатёр этот то на месте стоит, на театральной сцене, то надвое-натрое разделяется, когда развозят актёры свои спектакли по другим странам и городам.

И домовому с этим волшебным шатром тоже кочевать приходится.

А дома кого оставишь, чтобы в родных стенах к возвращению порядок был, чтобы не набежали шустрые крысы-мыши, не изгрызли томики Островского и Шекспира в театральной библиотеке? Чтобы не проникли шуршавки и скрипуны, не раскачали колосники над сценой и узкие театральные лесенки? Чтобы не развелись в тёмных углах за кулисами пугалки сумеречные, от которых избавляться потом приходится живым огнём, долго и хлопотно?

А в театре живой огонь – штука опасная, это вам любой пожарный домовой подтвердит.

Нет, театральный дом без присмотра бросать нельзя. Потому и появился в театре домовёнок: нужен был – и возник. Маленький, мохнатый, со своей собственной новенькой метёлкой.

Домовому без метлы никак.

 

 

Соседние домовые – Батон Батоныч из угловой булочной, Чесал Чесалыч из подвальной парикмахерской и Валерьян Валерьяныч из старинной аптеки – сразу пришли на него посмотреть.

– И зачем он тебе, Суфлёрыч? – поморщился Чесал Чесалыч при виде домовёнка. – Одному лучше.

Суфлёр Суфлёрыч попытался объяснить бестолковому соседу сложный театральный уклад: про гастроли, концерты и всё прочее.

– Подумаешь, гастроли, – выгнул мохнатые брови Валерьян Валерьяныч, – гастроли тоже в каких-нибудь местах проходят, там свои домовые водятся, они и присмотрят за порядком, это их дом`овый долг. Тебе-то чего по чужим краям таскаться? Сиди дома, как все.

Суфлёр Суфлёрыч вздохнул: не понимают они. Ну как доверишь домовым-чужакам свой родной чудесный шатёр? Они и текстов не знают, и спектаклей не видели – разве догадаются, когда отвислый край кулисы отдёрнуть, чтобы героиня на выходе ножками не запуталась? Когда бросить на скользкий пол чужой сцены горсть шершавого порошка, чтобы пляшущие актёры не попадали? Когда дунуть на вспотевшую старую приму долгим освежающим дуновением, чтобы в пылу игры сознание не потеряла?

При театре нужен глаз да глаз.

А толстяку Батон Батонычу домовёнок сразу понравился – и он с улыбкой протянул малышу свежий тёпленький бублик: на, говорит, Суфлёрушко, угощайся.

Батон Батоныч сам по ночам бублики да булочки пёк и всех окрестных домовых ими кормил.

В старые времена оно ведь как было? Домового жильцы в доме уважали, величали «хозяином-батюшкой» и ставили ему в особом уголке мисочку с едой и напёрсточек молока. А теперь людям до домового дела нет, кормись, как хочешь. Вот и приходится домовым поддерживать друг дружку.

А Батон Батоныч – он вообще очень добрый.

 

Стал Суфлёрушко в театре жить и постигать домовую премудрость.

Жизнь у домовых непростая: за всем уследи, везде поспей. Говорят, домовые днём спят – неправда это, у них и днём работы с избытком, только никому они на глаза не лезут.

Хочешь быть домовым – умей прятаться.

 

Театр, где жил Суфлёрушко был не простой театр, а кукольный. Здесь верховодили куклы, домовёнок это мигом понял. Он с восхищением смотрел, как куклы прыгают по ширме, танцуют, поют и говорят длинные речи, в которых ему не всё понятно было, но отчего-то захватывало дух.

А люди-актёры – они куклам вроде помощников: там поднимут, тут поддержат, здесь плечиком подопрут. Актёр – он вместо своего личного домового при каждой кукле.

Суфлёрушке-малышу сразу захотелось с куклами подружиться, особенно – с печальным длиннолицым Гамлетом, который казался мудрее всех, читал красивые стихи «Быть или не быть?» и каждый раз умирал в конце своей пьесы.

А на следующем спектакле всё начиналось сызнова.

Но после спектаклей куклы не хотели ни с кем общаться: их вешали на стену, на специальные крюки и палочки, и куклы бездвижно висели, молча и загадочно глядя вдаль.

С Суфлёрушкой они не желали разговаривать.

– Глупыш, – усмехался дедушка Суфлёр Суфлёрыч, когда домовёнок ему жаловался, – куклы живут только на сцене, там их мир, и никому в него лезть не дозволено, даже домовым.

И Суфлёрушко перестал к куклам лезть. Придёт лишь иногда, посмотрит на печального Гамлета – и ушлёпает прочь с тихим вздохом: у театральных домовых на ногах шлёпанцы, им босиком нельзя, в театре везде гвозди да булавки.

 

А домовёнку очень хотелось с кем-нибудь подружиться. Но актёры-домовые его не слышали и не видели, после спектакля все они куда-то убегали, огорчая общительного малыша.

– Дурилка малая, – смеялся дедушка Суфлёр Суфлёрыч, – они же люди! А мы с людьми в разном мире живём, всё равно как рыбы и бабочки.

Подружился Суфлёрушко лишь с одной кулисной шуршавкой. Вообще, домовым их гонять полагается, потому что непорядок, но эту дедушка отчего-то терпел, гладил по взъерошенной голове и щекотал за ушами.

И даже иногда угощал леденчиками из большой жестяной банки.

Шуршавка была невредная, тихая, так её и звали – Тиша. Она сочиняла непонятные стихи и потом целыми днями бубнила их себе под нос, и домовёнку от них делалось легко и спокойственно:

 

Ш`уры-ш`уры – шур-шар`ы,

Шур-шур-ш`уры, шуши-ш`и.

Ш`иши-ш`уши, ш`уры шир,

Шир-шир-ш`уры – шишуш`иррррр…

 

– Ишь, расшуршалась, – ворчал иногда дедушка, хотя сам всё непонятное любил.

Как у всякого домового, у дедушки своя книга была, где всё записывалось. Так она и называлась – «Дом`овая Книга». Никто в неё, вроде, ничего не писал, а записано в ней было всё.

В свободную минутку дедушка из этой книги вслух читал, красиво и тоже непонятно:

 

Объяты любовью свыше,

Творим мы бесславно жизнь свою,

И кто забудет об этом -

Бесславен трижды…

 

 

Самое интересное в театре – это сцена. В театре вообще всё интересно, но сцена…

Суфлёрушке она казалась необъятной. По бокам сцены висели кулисы, занавеси такие чёрные, а ещё на сцене стояла ширма. Ширма – это тоже сцена, только для кукол, и актёры-домовые за ней прятались, помогая куклам играть на ширме свои роли.

Декорации в театре изображали разные места: то леса и сады, то дворцы и горы, и во время спектакля они часто менялись.

Высоко над сценой были устроены колосники, такой настил решётчатый, вроде дырявого потолка или мостков, для театральных хитростей – всякие механизмы там ставить, декорации крепить. Декорации подвешивали на канатах, и когда сцена менялась, ненужные декорации подтягивали вверх, и зрителям они делались не видны.

Очень домовым эти колосники нравились, любила на них по ночам собираться вся окрестная молодёжь – младшие домовые, недавние, что по новостроенным домам живут. Набегут, в дырки свесятся: ухают, гукают, вопли вопят, стараются, у кого выйдет жутче.

Дедушка Суфлёр Суфлёрыч их не гонял, пусть себе резвятся.

Театр – это чудо, тут можно всё.

И разносило по пустому залу гулкое театральное эхо эти ночные звуки и выкрики, на радость затаившимся под зрительскими креслами скрипунам и шуршавкам – те мигом начинали под шумок выводить бесконечные скрипы и шур-шуры, пока дедушка с ворчанием не выметет их всех прочь своей старой мохнатой метлой.

Всех, кроме Тиши.

А вот на сцену никто никогда не лез, в театре сцена – это святое, на ней только спектакли творятся, а так бегать – ни-ни! Домовым на сцену ступать строжайше запрещено.

Все домовые это хорошо знали, таков был старинный закон.

 

Домовые много чего в театре делают, всего и не перескажешь: и в кулисах у них кипит работа, и под сценой, в просторном холодном трюме. Но главное их дело – это шёпоты. Как начнётся спектакль, так начинает театральный домовой, затаившись в уголке, актёрам роли нашёптывать.

Спросите, откуда домовой все слова знает? А ниоткуда: надо ему – и знает.

Вот и шепчут домовые словечко за словечком тишайшим шепотком, так что ни единая живая душа не услышит – вроде как просто воздушные волны от них идут, легчайшие колебания. Но душа человечья вся из сплошных волнений и колебаний состоит, и ловит она эти волны малые, и придают они духу актёрам, чтоб не смутились на сцене, не запутались, не сфальшивили.

Такое вот от домовых театральное вдохновение.

Люди о домовых хоть и не знают, а тоже догадались в театре своих человечьих шептунов-суфлёров заводить, чтобы слова из роли подсказывали. Только те бубнили-бубнили, а вдохновением от них не веяло, в итоге – все теперь и перевелись.

Вот и правильно, а то им ещё и деньги зря плати.

Зачем театру человечий бубнила, когда в нём настоящий домовой есть?

 

Всё Суфлёрушке в театре интересно было: и большой зал для зрителей с наклонным полом и смешными откидными креслами, и большое фойе со стеклянными витринами, где старинные куклы красовались – те, что больше не играют на сцене и стоят лишь для любования. И буфет, где продавалось такое вкусное ванильное мороженое, и актёрские гримёрные с потускневшими от сотен отражённых лиц зеркалами и ворохом прелюбопытных коробочек на подзеркальнике – коробочек с мазями и помадами.

Дедушка эти коробочки смешно называл – грим. Так и на одной книжке в театральной библиотеке было написано – «Сказки братьев Гримм». И Суфлёрушко решил, что коробочки эти с книжкой как-то связаны: одни сказки в книжке спрятаны, а другие – в коробочках.

И вот актёры перед выходом на сцену мазали этим сказочным гримом свои лица: театр – он хоть и кукольный, и куклы там главные, но актёров тоже на сцену частенько выпускают, зрителям показаться – наверно, чтобы им обидно не было.

Больше всего нравился Суфлёрушке такой актёрский трюк, который назывался «чёрный кабинет». Актёры и правда полностью одевались во всё чёрное: и трико натягивали чёрное, облегающее тело, и чёрные перчатки, и даже закрывали лицо чёрным, оставляя лишь щёлочки для глаз. Сцену всю занавешивали чёрным бархатом – и чёрные актёры на чёрном становились глазу невидимы, и сразу казалось, что куклы и вещи в их руках сами порхают по воздуху.

Смотришь – и начисто забываешь, как всё это устроено, потому что – волшебство…

 

Тут тебе и грим, и сказки.

 

Домовым в театре тоже в чёрном ходить полагается, им без одежды нельзя. Театр этот такое дело, что на всё он надевает маску, чтобы одно представлялось другим: и на лица, и на тела, и на слова человечьи. Ведь тут перед зрителями одни люди изображают, будто они совсем другие.

И грим актёрский – та же маска.

Только куклы играют без масок, самих себя.

В общем, в театре голышом только дураки шастают: кожаный ты или мохнатый – будь любезен, надевай костюм.

Одёжка у домовых от работы очень быстро изнашивалась, но с новой сложности не было: оторвут кусочек малый от старой бархатной кулисы – а Тиша им балахончик и смастерит.

Она хоть и шуршавка, но на лапки ловкая.

 

А ещё любил домовёнок в театре свет. Свет тут особенный, на разные цвета разложенный, чтобы на сцене красоту создавать. Сидит в будочке осветитель и светом управляет, а лампы для этого у него разные, и большие и малые – прожектора называются.

А ещё есть у края сцены рампа, где тайные огоньки спрятаны, и над сценой тоже разноцветные фонарики-софиты светятся. И от этого света каждый актёр на сцене, человек он или кукла, точно сиянием окружён, и всё, что он делает и говорит, становится яснее и значительнее.

Точно театральный свет из всего самую суть высвечивает.

Диво дивное…

 

Кроме родного театра был и странный чужой мир за окошками. Поглядывал на него иногда Суфлёрушка, притаившись за занавеской: ходили там люди, бегали странные хвостатые четвероногие, ни на кого не похожие – ни на шуршавок, ни на скрипунов, ни на стеногрызов.

Ездили разноцветные ящики на четырёх колёсах, в темноте лампами перед собой светили.

А над всем эти носились крылатые, чёрные да серые, пронзительно кричали и иногда шумно садились на подоконники за стеклом, топотали.

– Это птицы, – ворчал на них дедушка, – вот лешие: всё бы им носиться, как угорелым…

А на прочие вопросы домовёнка о странном наружном мире он отвечал так:

– Не думай о нём раньше времени. Всё узнаешь, когда придёт нужный час.

 

И вот поехал как-то дедушка с театром на большие гастроли, на целый долгий месяц. Суфлёрушке толком всё объяснил: чего делать, чего не делать, за чем следить особо внимательно. Взял рюкзачок с пожитками и узелок с испечёнными Батон Батонычем сладкими булочками, метлу свою прихватил – и устроился в углу большого ящика, в котором кукол на гастроли возят.

Все актёры уехали.

В театре в это время у остальных работников отпуск был: и у смешливого гардеробщика, и у ворчливого кассира, и у румяной буфетчицы, и в мастерских. Приходил по утрам охранник, сидел до вечера в будке под лестницей, а на ночь тоже уходил, нажимая в укромном месте хитрые кнопочки, чтобы от них был сигнал, если недобрый человек в двери-окна полезет.

Короче – в театре тишина. Если б не Суфлёрушка да Тиша – считай никого.

Домовёнку скучно не было: лазал по углам, шнырял под лесенками – вот и добрался как-то ночью до театрального подвала, где хранились старые гипсовые формы.

 

Дедушка ещё раньше малышу объяснял, что куклы сами не возникают по необходимости, как домовые, что их делают кукольные мастера, долго и старательно.

– Эти мастера – они волшебники? – восхитился Суфлёрушко.

Дедушка улыбнулся: нет, конечно – они люди, как все. И подробно рассказал домовёнку, как кукол делают: как лепят художники голову из плотного скульптурного пластилина, как отливают по ней умельцы-бутафоры гипсовую форму, пустую внутри, чтобы потом разнять её на две половинки. Как лепят по этой форме папье-маше из бумаги и клея, терпеливо выкладывая слой за слоем. Как сушат его, иногда насыпая сверху нагретый песок, как потом вынимают и склеивают – и получается из слоёной бумаги прочная кукольная голова.

И туловище куклам люди мастерят, и руки-ноги, и делают парик, и шьют одежду. И спрятан внутри каждой куклы специальный механизм, чтобы актёры могли шевелить их руками и ногами, двигать их глазами и даже открывать кукольный рот.

И оживают куклы на сцене, на своей ширме, в руках умелых людей.

 

Внимательно слушал его Суфлёрушко и понимал одно: всё это настоящее волшебство.

 

И вот попал домовёнок в подвал с гипсовыми формами, по которым кукольные головы делались – стал ходить, рассматривать, откуда же кукольное волшебство начинается. И вдруг слышит: за подвальным окошком, что вело в театральный двор, чьи-то шаги, потом скрип да треск.

Спрятался Суфлёрушко – и видит: открылось окошко и влез в него какой-то человек, чужак незнакомый. Чужак этот домовёнку не понравился: был он грязный, неопрятный и плохо от него пахло, потому что держал во рту незваный гость дымящуюся палочку. Суфлёрушко такие палочки у людей во рту уже видел, многие актёры в перерывах на улицу бегали и дымили этими палочками у дверей, потому что дымить ими в театре всем строго запрещалось.

И правильно. Смешная это у людей привычка – дымить изо рта, как чайники.

Правда, у аптечного домового Валерьяна Валерьяныча тоже дымящая трубка есть, но она у него не для шалостей, а для дела, чтобы окуривать дома особыми травами, от которых стеногрызы прочь бегут – те самые стеногрызы зловредные, что стены в домах разрушают.

От стеногрызов этих беда, надо их гонять, что есть сил, а то и домов совсем не останется.

И вот дымит чужак своей палочкой и направляется прямо к запертой двери, что ведёт наверх. Удивился Суфлёрушко: как же он пройдёт, если снаружи на двери железный замок? Это домовым стены и двери не помеха, а людям, чтобы ходить, нужны дыры и проходы.

Но чужак в дверь не пошёл: пошевелил он старые кирпичи возле дверной рамы, вынул один-другой, потом ещё несколько – и пролез в дырку, а там и в сам театр.

Похоже было, что не первый раз он этим ходом пользуется.

Кинулся Суфлёрушко за чужаком следом, волнуется: зачем тот сюда тайком проник, что задумал?

На счастье, все двери в театре были крепко заперты: дёргал-дёргал их незнакомец, но замки выстояли. Тогда потопал чужак грязными ножищами по чистым коврикам и дорожкам прямо в зрительный зал, по дороге со злости витрину с куклами опрокинул: разбилась витрина, попадали беспомощные куклы. Рассмеялся чужак, уселся в кресло возле самой сцены, дымит своей палочкой да пепел с неё на пол стряхивает. Одну издымил, на пол бросил, другую издымил, бросил. Третью поджёг, отшвырнул в сторону тлеющую спичку – разбежался от спички по ковровой дорожке махонький огонёк. Кинулся тушить его Суфлёрушко, затоптал, заволновался – а вдруг чужак тут пожар устроит, вдруг сгорят от его дымных палочек родные театральные стены?

Позвал Тишу, стали они вокруг чужака ходить, стучать, греметь и шуршать, что есть сил.

А чужак их не слышит, не пугается.

Бросил тогда Суфлёрушка тайный клич о помощи братцам-домовым, мигом слетелась из соседних домов шустрая молодёжь – стали все ухать, гукать, посвистывать и завывать с колосников ужасающе. Подскочил чужак, бледный от страха, ринулся вниз – и прочь, на улицу.

Даже дыру в стене кирпичами заложить забыл.

Пришёл утром охранник, увидел дыру да грязные следы, а потом и разбитую витрину, заохал, расстроился. Позвал людей: всё убрали, всё починили, все дыры накрепко заделали.

Вздохнул домовёнок с облегчением: спасён театр…

А вскоре и Суфлёр Суфлёрыч с гастролей вернулся, выслушал эту историю, похвалил домовёнка за смекалку.

 

Вернулся с гастролей и весь театр: и куклы, и актёры. Месяц отдохнули – на работу вышли, новый театральный сезон открывать.

Только старая актриса-прима, что играла в театре целых шестьдесят лет, не вышла, сильно она расхворалась. Поболела-поболела – и решила совсем на отдых уйти.

Устроили ей в театре пышные проводы: сцену гирляндами украсили, сказали на прощание много добрых слов о её труде и редком таланте. Накрыли в фойе длинный стол, пошёл пир горой, тосты да музыка. Молодёжь танцевала, старики обнимались и украдкой плакали, понимая, что у каждого настанет такой час, когда придётся навсегда оставить родную сцену. Жалко их было Суфлёрушке...

Домовые ведь долго живут, куда дольше людей.

Пошли в театре репетиции: стали на роли, что старая прима раньше играла, молодых актрис вводить. И роль Золушки досталась юной Саше, тоненькой и золотоволосой.

Очень домовёнку эта Саша нравилась: говорила она нежным голосом, не курила, как другие актрисы, дымных палочек и любила мазать за ушами каким-то душистым снадобьём из хрустального пузырька. И потом долго пахло от неё волшебными цветами…

Суфлёрушка уже понимал: куклы куклами, но и от актёра много зависит, ведь говорят и поют все куклы актёрскими голосами. И вот стала Саша играть Золушку, и так дивно пела она её песенки, что сердечко у домовёнка трепетало и сочились из глаз водяные капельки.

– Эх, – ворчал дедушка, – и ты туда же, очеловечился! Домовым плакать не положено.

 

А как раз в то время стал пошаливать на колосниках над сценой один стригун неуловимый.

Если кто не знает – стригуны они и есть стригуны, всё стригут и режут, что им по дороге попадается. Попалась нитка – нитку стриганут, попалась верёвка – верёвку порежут, попадись им канат, даже трос стальной – и по нему полоснут своими острыми, как лезвия, когтищами. Будут вжикать и вжикать, пока совсем не перетрётся.

Просто так, не для чего, такой уж у них нрав.

Всякий вам скажет, сколько от этих стригунов вреда. В театре – особенно: и пуговицы с костюмов летят, и шнурки на ботинках лопаются. Может оторваться даже целый занавес.

Стригунов гонять очень трудно: юркие они, узенькие, везде пролезут. Вот и приходится домовым денно и нощно заделывать в стенах дырки, затыкать щели, замазывать самые малые трещины – всё от вездесущих стригунов.

А этот нашёл какой-то тайный лаз: прошмыгнёт, навредит – и скроется.

Измучились дедушка с домовёнком от его злых шалостей.

 

И вот как-то раз кончался вечерний спектакль, пела Золушка-Саша свою финальную песенку – голосом, точно колокольчиком звеня. Сидел в уголке за ширмой домовёнок и от счастья таял.

И вдруг видит: декорация от прошлого действия, что над Сашиной головой высоко-высоко на колосниках висела, как-то странно качается. Присмотрелся Суфлёрушка – а глаза у домовых зоркие – и видит: канат, что декорацию держит, почти совсем перетёрт, вот-вот лопнет.

«Стригун шалит, – мигом догадался домовёнок, – надо Сашу спасать!»

А на сцену ему никак нельзя, на сцену ему не положено – но ринулся он туда, прямиком к Саше. Подскочил – и толкнул её в сторону. И как сил-то хватило?

Домовые ведь махонькие.

В этот миг как раз опускался занавес. Упала Саша за ширмой, откатилась вбок: актёры падать умеют, их этому специально в школах учат, как и многому другому, полезному. А вслед за Сашей рухнула сверху и декорация – как раз на то место, где только что пела песенку театральная Золушка. Саша лежит ни жива – ни мертва: на миг почудилось ей, что прошмыгнул у её ног кто-то чёрный, мохнатый и махонький, с яркими синими глазами.

Мелькнул – и скрылся.

Актёры зашумели, подбежали, радуются, что всё так хорошо обошлось, что Саша цела осталась.

Вышли кланяться. А зрители так ничего и не заметили.

Дедушка Суфлёр Суфлёрыч стригуна прогнал, да и лаз его тайный нашёл и заделал: в гардеробе он был, за вешалками, под самым плинтусом.

 

А домовёнок сидит, грустит – знает: крепко попадёт ему теперь за ослушание…

 

Долго потом Суфлёр Суфлёрыч вздыхал, и так происшествие обдумывал, и эдак: как ни крути, а нарушил домовёнок театральный уклад, на сцену выбежал.

А домовым уклад нарушать нельзя.

Собрались окрестные домовые, пошумели-повздыхали – и решили: судьба теперь домовёнку новое место искать, пришёл его час. Должен он найти себе дом, где домовых не водится, там и жить. Такой уж у домовых закон, никуда не денешься.

Обняли все Суфлёрушку, наказывали в гости заходить, не забывать своих товарищей и на помощь обязательно звать, если потребуется. И сами тоже обещали за ним присматривать: для домовых расстояния не помеха.

Батон Батоныч ему особенных сытных калачиков на дорожку испёк, с миндалём и сахаром – вкуснота!

Обошёл домовёнок родные театральные углы и закоулки, молча попрощался со всеми куклами – и с Сашиной нежной Золушкой, и с печальным Гамлетом. И шуршавке Тише крепко лапку пожал. Тиша грустила: она бы с Суфлёрушкой в путь отправилась, но уж очень была боязливая.

Да и к дедушке сильно привязалась за долгие годы.

Нашуршала она Суфлёрушке на прощание короткий стишок:

 

Ш`ур-шу, ш`у-шур, ш`уршу ширш -

Ш`аша-ш`уша ш`ура сширшшшшш…

 

И подарила сшитый ею новый бархатный балахончик.

Обнялись домовые, старый и маленький, всхлипнули тайком. Дедушка домовёнку книжицу малую на дорогу дал: не Домовая Книга, конечно, но тоже не даст скучать в минутку отдыха.

Взял Суфлёрушка свою метлу да мешочек с пожитками.

 

И шагнул в большой незнакомый мир…

 

Объяты любовью свыше,

Творим мы бесславно жизнь свою,

И кто забудет об этом -

Бесславен трижды…

 

 

 

Санкт-Петербург, сентябрь 2011 г.